Keepers of the island. Travelogue about the island of Corfu.

Keepers of the island. Travelogue about the island of Corfu.

Хранители острова. Путевые заметки об острове Корфу.

Approaching the holiday period and again in the soul sound nostalgic strings for the island of Corfu. At the moment my only ambition is to step ashore and into one of those carnival fiacres which will draw me through the coils and loops of the old Venetian fortress into the town of Corfu.

Близится период отпусков и опять в душе звучат ностальгические струны по острову Корфу.  Сейчас моя единственная цель – шагнуть на берег и сесть в один из карнавальных фиакров, который будет тащить меня через витки и петли старой Венецианской крепости в городе Керкира.

I will not be mistaken if I say that any island on earth has its patron. The name of the island - Kerkyra - is associated with the ancient myth of the nymph Kerkyra and Poseidon. Kerkira, the daughter of the river Asopos, fell in love with Poseidon, who transferred her to this island and named him in her honor - Kerkira. But the real patron of the island in the pre-Christian era was the Medusa of the Gorgon.

Я не ошибусь, если скажу, что любой остров на земле имеет своего покровителя. Название острова – Керкира - связано с античным мифом о нимфе Керкира и Посейдоне. Керкира, дочь реки Асопос, влюбилась в Посейдона, который перенёс её на этот остров и назвал его в её честь – Керкира.   Но настоящим покровителем острова в до христианскую эпоху была Медуза (Медуса) Горгона.

You should go and visit the Medusa in the Corfu Museum. The Medusa, more than life-size, is something which pro­foundly hushes the mind and heart of the observer who is not insensitive to myth embodied in sculpture. The insane grin, the bulging eyes, the hissing ringlets of snake-like hair, the spatulate tongue stuck out as far as it will go - no wonder she turned men to stone if they dared to gaze on her!

Вы должны навестить Медузу в музее Корфу. Медуза, более чем в натуральную величину, является тем, что глубоко успокаивает ум и сердце наблюдателя, который не безразличен к мифу, воплощённому в скульптуре. Безумная усмешка, выпученные глаза, шипящие локоны змеиных волос, язык лопаточкой высунулся до самого конца - неудивительно, что она превращала людей в камни, если они осмеливались на неё взглянуть!

She has a strange history, which is not made easier to understand by the fact that several versions of it exist. It is somehow appropriate that in her story we should come upon the name of Perseus, who per­formed a ritual murder on her, shearing off her head with a scimitar provided by Hermes. It was, in fact, a murder per­formed with the full complicity of the Olympians; the equip­ment for such a dangerous task (one glance and he would have been marmorealized) consisted of a helmet of invisibility (courtesy of Hades), winged sandals for speed (the Graiae daughters) and a sack for the severed head. However, it is with Perseus that the confusion of the myths begins and the traveler starts swearing at the unrelieved prolixity of the material, its vagueness, and indeed its incomprehensibility.

У неё странная история, которую нелегко понять из-за того, что существует несколько её версий. Как-то уместно, что в ее истории мы должны найти имя Персея, который совершил ритуальное, отрубив ей голову ятаганом, предоставленным Гермесом. Это было, по сути, убийство, совершенное при полном соучастии олимпийцев; оборудование для такой опасной задачи (один взгляд, и он был бы превращён в мрамор) состоял из шлема невидимости (любезность Аида), крылатых сандалий для скорости (дочерей Грайа) и мешка для отрезанной головы. Однако именно с Персеем начинается путаница мифов, и путешественник начинает ругаться на необозримую многословность материала, его неопределённость и даже непостижимость.

Two factors come into play here which are very Greek. The richness and incoherence of Greek myth arise because succes­sive waves of invaders brought new versions, or even different grafts, with them to enrich a composite already extremely old, which had filtered by slow osmosis from places as far away as India, perhaps even China. A vast palimpsest of myths and tales to which real people had become attached, in which real figures had become entangled. Men became kings, and then gods even in their own lifetimes (Caesar, Alexander, for example). When Pausanias came on the scene - already terribly late in the day (the second century ad) - he was shown the tomb of the Medusa's head in Argos and assured that she had been a real queen famous for her beauty. She had opposed Perseus and ... he cut off her head to show the troops. In Apollodorus's ver­sion, however, she upset the touchy Athena, who organized the revengeful killing out of spite - and also because she wanted the powerful, spine-chilling head for her own purposes. Perseus (Athena was almost as affectionate towards him as towards Odysseus) skinned the Medusa as well, and grafted the horrid relic of the insane mask to the shield of Athena.

This is a different story.

Здесь играют роль два чисто греческих фактора. Богатство и непоследовательность греческого мифа возникает из-за того, что последовательные волны оккупантов приносили новые версии или даже различные имплантаты, обогащая композицию, и так уже очень древнюю, которая фильтруется медленным осмосом из таких удалённых мест, как Индия, возможно, даже Китай. Огромный палимпсест мифов и сказок, к которым привязались настоящие люди, в которых запутались реальные фигуры. Мужчины стали королями, а затем богами даже при их собственной жизни (например, Цезарь, Александр). Когда на сцену вышел Павсаний – в уже невероятно запоздалые дни (второе столетие нашей эры) - ему показали гробницу головы Медузы в Аргосе и заверили, что она была настоящей королевой, знаменитой своей красотой. Она выступила против Персея и ... он отрезал ей голову, чтобы показать войскам. В версии Аполлодора, однако, она огорчила обидчивую Афину, которая организовала мстительное убийство из злости, - а также потому, что ей было нужно могущество, голова леденящая кровь до позвонков, для ее собственных целей. Персей (Афина была почти столь же привязана к нему, как и к Одиссею) также содрал кожу с Медузы и укрепил страшную реликвию безумной маски на щит Афины.

Это совсем другая история.

There are several other episodes among the different biog­raphies of our Gorgon. In Hesiod's poem, she fell in love with the rippling blue hair of Poseidon and gave herself to him in the depths of the sea. The trouble started there.

Of the two children born, one was Pegasus, who afterwards flew to Olympus to live on at the side of Zeus – a symbol of aesthetic fancy, creative invention. However, in the Hesiod version too Athena guided the hand that performed the deed; Perseus turned away his face for fear of the eyes, letting Medusa's head mirror itself in the shield he had been given.

Есть несколько других эпизодов из разных биографий нашей Горгоны. В поэме Гесиода она влюбилась в рябь синих волос Посейдона и отдалась ему в глубинах моря. Неприятности начались там. Из двух рождённых детей, один был Пегас, который потом улетел на Олимп, чтобы жить на стороне Зевса - символ эстетической фантазии, творческий вымысел. Однако в версии Гесиода Афина также руководила рукой, совершившей этот акт; Персей отвернулся от него из-за боязни глаз, позволив голове Медузы запечатлеть себя на щите, который ему дали.

The prolixity and apparently basic inconsistency of so much polytheistic material is exasperating, and tends to give travellers in Greece a kind of vertigo. Prolix without precision, self-contradictory more often than not, these gods and goddesses simply confuse one. When monotheism came into being and imposed the rigid rules of its beliefs upon this chaos, much of the old religion went underground, only to re-emerge in new forms. Looking at the Corfu Medusa and reflecting on her Greek origins (she is dated 570 bc) one is inclined to think that she would be better interpreted in terms of Indian yogic thought than in any other way. It is not neces­sary to ask if some new, free interpretation like this is valid – in this domain it is every man for himself. Increasingly one is forced to read one's own fair meanings into all this stratified jumble of myths.

Многословность и, по-видимому, основная несогласованность такого количества политеистического материала вызывает раздражение и, как правило, даёт путешественникам в Греции своеобразное головокружение. Многословности без точности, противоречат сами себе, чаще, чем не противоречат, эти боги, и богини просто запутывают. Когда монотеизм возник и навязал жёсткие правила своих верований в этом хаосе, большая часть старой религии ушла в подполье, только чтобы вновь появиться в новых формах. Глядя на Корфуанскую Медузу и размышляя о ее греческом происхождении (она датируется 570 г. до н.э.), вы склонны думать, что ее лучше интерпретировать с точки зрения индийской йогической мысли, чем каким-либо другим способом. Нет нужды спрашивать есть ли новые свободные трактовки подобные существующей – в этой области каждый сам за себя. Все чаще приходится читать собственные справедливые трактовки во всем этом расслоении нагромождения мифов.

The belt of snakes Medusa wears is significant and would provide the yogic interpretation with a point of departure - for they are bearded, and look like sacred hamadryad king-cobras -a symbol of the ancient yogas of the highest grade, Raja Yoga. This path to the perfected consciousness was known and expounded long before the Medusa came. To the Indian sages, the source of this perfected consciousness lay slumbering, coiled like a spring at the root of the spine in the vestigial and obsolete bone called the os coccyx. (Curious that in the Jewish holy books the same bone is described as the bone of prophesy.) Anyway, the art of yoga is to awake this slumbering snake and let it rise, like mercury in a thermometer, to the skull, where it realizes the alchemically perfect consciousness - the highest consciousness of which man is capable. The two snakes of man's basic (even genetic) dichotomy spiral round the cen­tral column and pass the holy influence up through a number of stations. (Perhaps the Stations of the Cross in Catholicism descend from here?) Yoga means yoke, and the two primordial forces are yoked and, when perfectly married, reach simul­taneously the ultimate experience - the blinding zenith of Nirvana. Our modern medicine still retains the symbol of the caduceus, though the meaning has long since been forgotten. (The pine cone which tops the white wand in Greece once represented the all-seeing pineal eye.) But where the devil is Medusa in all this Jungian rigmarole?

Пояс Медузы из змей носит знаковый характер и обеспечивает отправную точку йогической интерпретации - поскольку они бородатые и выглядят как священные гамадрадские королевские кобры - символ древних йог высшего уровня, Раджа-йоги. Этот путь к совершенному сознанию был известен и изъяснён задолго до прихода Медузы. Для индийских мудрецов источник этого совершенного сознания лежал дремлющим, свернувшись спиралью, как пружина, в корне спинного хребта в рудиментарной и устаревшей кости, называемой осцилляторным копчиком. (Любопытно, что в еврейских священных книгах та же кость описана как кость пророчества). Так или иначе, искусство йоги состоит в том, чтобы разбудить эту дремлющую змею и поднять ее, подобно ртути в термометре, к черепу, где она реализует алхимически совершенное сознание - высшее сознание, на которое человек способен. Две змеи человеческой (даже генетической) дихотомии вращаются вокруг центральной колонны и передают святое влияние через ряд станций. (Может быть, отсюда исходят Крестовые остановки в католицизме?) Йога означает иго, и две изначальные силы запряжены в ярмо и, будучи только полностью объединённые, одновременно достигают конечного опыта - ослепляющего зенита Нирваны. Наша современная медицина до сих пор сохраняет символ кадуцея, хотя смысл уже давно забыт. (Сосновый конус, который занимает верхнюю часть белой палочки в Греции, когда-то представлял собой всевидящий шишковидный глаз). Но где дьявол - Медуза во всей этой юнгианской канители?

Not far to seek. All the sacred writings emphasize how deli­cate and how dangerous this procedure is. When it fails, as perhaps it has done very often in the past, because the stress on human nerves is too great, or the techniques perhaps faulty -the result must have been madness. On the distorted face of the Gorgon we see something like an attack of acute schizophrenia. (She foundered in the ocean of the subconscious as symbolized by her love affair with Poseidon.) The hissing hair symbolizes a short circuit, a discharge of electricity - ideas which have over­whelmed her mind. In fact the mask of Medusa is something to propitiate, to conjure away, a dreadful failure of this yogic pro­cess. The scared boy hero, Perseus, head turned away, performs a clumsy act of exorcism; today they try electro-convulsion therapy for such terrifying hypomanias. But the old fear of madness is still there, still rivets us; the glare of a lunatic still turns us to stone. Can we see her then as something like our modern charms against the Evil Eye - the blue beads we find affixed to the dashboards of taxis or the prams of small children? It is suggestive too that in Medusa's case Athena received not only the head and skin, but also two drops of blood - one of which caused instant death, and the other of which was life-giving. The latter found its way into the hands of Aesculapius the healer, and with it he performed wonders, even raising the dead. We see then that certain notes are struck which chime with the ideas of duality, and healing. The old Gorgon reminds us of the ancient methods men chose to perfect themselves, and of the dangers which must be faced in order to achieve full selfhood.

Далеко ходить не надо. Все священные писания подчёркивают, насколько деликатна и насколько опасна эта процедура. Когда это терпело неудачу, как, возможно, это случалось очень часто в прошлом, потому что стресс на человеческих нервах слишком велик, или методы, возможно, ошибочные - результатом должно быть становилось безумие. На искажённом лице Горгоны мы видим что-то вроде приступа острой шизофрении. (Она погрузилась в океан подсознания, как символизирует ее любовная интрига с Посейдоном).  Шипящие волосы символизируют короткое замыкание, разряд электричества - идеи, которые переполняют ее разум. На самом деле маска Медузы – это что-то чтобы умилостивить, отколдовать прочь, ужасный провал этого йогического процесса. Испуганный мальчик-герой, Персей, отворачивается от головы, совершает неуклюжий акт экзорцизма; сегодня они пытаются провести электросудорожную терапию для такой ужасающей гипомании. Но старый страх сумасшествия до сих пор там, до сих пор приковывает нас; лунатические блики по-прежнему превращает нас в камень. Мы можем видеть её как что-то вроде наших современных оберегов от сглаза - синий бисер мы находим прикреплённым к панели такси или коляскам для маленьких детей? Наводит на размышления также, что в случае с Медузой Афина получила не только голову и кожу, но и две капли крови, одна из которых вызывала мгновенную смерть, а другая была живительной. Последняя попала в руки исцелителя Асклепия, а с ней он совершал чудеса, даже воскрешал мёртвых. Тогда мы видим, что звучат определённые ноты, которые перекликаются с идеями двойственности и исцеления. Старая Горгона напоминает нам о тех древних методах, которые люди выбирали для себя, и об опасностях, с которыми можно столкнуться, чтобы достичь полной самости.

Weighed down with these thoughts and quite unprovable theories, one sits in the little museum and allows the eman­ations of the Gorgon to sweep over one. The first shock of the insane grin is over. She is there not to cause madness but to avert it. And in the greyness of the approaching evening her smile hangs upon the wall full of tragic resonance. The severed head found its place on the shield of Athena, and was used in battle to shock and dazzle the foe. The skin, like the skin of the snake in all ancient beliefs, was a symbol of renewal after death, a symbol of immortality. There are other good things in the little museum but nothing which has such a strong vibration; Medusa is indeed the second warden of Corfu, and her existence provides an insight into the nature of the ancient Greek world which one continues to encounter as one journeys on among the islands. In all the various extant versions, her attributes are rather stylized - there are versions of the head in Sicily (from the temple of Selinus) and also among the sculptures of the Acropolis. The little horse, Pegasus, the winged fancy of the creative spirit, was the only creature to escape the general carnage and take refuge among the Olympians; dare we suppose that it represents, as a saving grace, that part of her gift which  realized itself in high poetry and invention? We cannot be sure, but it seems a likely interpretation.

Отягощённый этими мыслями и совершенно недоказуемыми теориями, некто сидит в небольшом музее и позволяет эманации Горгоны захлёстывать его. Первый шок от безумной усмешки закончился. Она существует не для того, чтобы вызвать безумие, а чтобы предотвратить его. И в серости приближающегося вечера ее улыбка висит на стене, полной трагического резонанса. Отрубленная голова нашла своё место на щите Афины и использовалась в сражении, чтобы потрясти и ослепить противника. Кожа, как кожа змеи во всех древних верованиях, была символом обновления после смерти, символом бессмертия. В маленьком музее есть и другие хорошие вещи, но ничто не обладает такой сильной вибрацией; Медуза - действительно второй надзиратель Корфу, и ее существование даёт представление о природе древнегреческого мира, с которым каждый продолжает сталкиваться, путешествуя по островам. Во всех существующих версиях ее атрибуты довольно стилизованы - есть версии головы на Сицилии (из храма Селинуса), а также среди скульптур Акрополя. Маленькая лошадка, Пегас, крылатая фантазия творческого духа, была единственным существом, избежавшим общей бойни и укрывшейся среди олимпийцев; осмелимся ли мы предположить, что она представляет в качестве спасительной благодати ту часть ее дара, которая воплощалась в высокой поэзии и изобретательности? Мы не можем быть уверены, но это похоже на вероятную интерпретацию.

Yes, it is here, face to face with the Corfu Medusa, that you begin to realize the almost unimaginable antiquity of the Greek land and the Greek tongue. Modern Greece is only one hundred and fifty years old by today's reckoning; the three hundred years of Turkish rule seem to have had only a superficial effect. But what a very ancient modern little country it is - for one can see the shadow of the ancients shining through the fabric of modern Greek life. The Romans for all their marvellous engineering could not help feeling that they were hollow copies of something better.

They became antiquaries rather than historians, and we are glad of it. How much of our knowledge of Greece do we owe to Pausanias who documented all he saw as late as the second century ad? But by the time he came on the scene, how much had disap­peared?

Именно здесь, лицом к лицу с Медузой Корфу, вы начинаете понимать почти невообразимую древность греческой земли и греческого языка. Современная Греция насчитывает только сто пятьдесят лет по сегодняшнему расчёту; Триста лет турецкого правления, похоже, имели лишь поверхностный эффект.

Но какая это очень древняя современная маленькая страна - ведь можно увидеть тень древних, пробивающихся сквозь ткань современной греческой жизни. Римляне при всей своей изумительной технике не могли не чувствовать, что они были пустые копии чего-то лучшего. Они стали антикварами, а не историками, и мы этому рады. Насколько мы знаем Грецию, мы обязаны Павсанию, который документировал все, что он видел, только во втором веке нашей эры? Но к тому времени, когда он появился на сцене, сколько исчезло?

But time went on, and Christianity began to push Gorgon away. The patron of the island was the Saint Spyridon.

Но время шло, и христианство стало отодвигать Медузу. Покровителем острова стал Святой Спиридон.

Who is Spiridion? He was born and lived as a shepherd in the mountains of Cyprus. When his wife died he buried his unhappiness between the four walls of a monastery, becoming immediately remarkable for his fineness of spirit and fidelity to God. As a bishop he took part in the great council of Nicea, where he gave miraculous testimony of the then disputed doctrine of the Trinity by casting a brick to the ground, where it immediately gushed fire and water in one.

Кто такой Спиридон? Он родился и жил, как пастух в горах Кипра. Когда его жена умерла, он похоронил своё несчастье между четырьмя стенами монастыря, став сразу замечательным благодаря своей крепости духа и преданности Богу. Будучи епископом, он принимал участие в великом Никейском соборе, где дал удивительное свидетельство спорного учения о Троице, бросив на землю кирпич, где тотчас же одновременно возникла вода и разгорелся огонь.

A long life, many good works, and not a few miracles contributed to his subsequent popularity, so that when he died, this humble Bishop of Trymithion (he was well over ninety years old) had become revered almost as a saint.

Долгая жизнь, много добрых дел и немало чудес способствовали его последующей популярности, поэтому, когда он умер, этого скромного епископа Тримитиона (ему было уже более девяноста лет) почтили как святого.

He was buried: but the restless virtue in him could not waste in the earth—and now exhalations of sweetness from his coffin began to trouble the orthodox. A spray of red roses broke from his tomb —to-day still to be seen in Cyprus. These combined omens persuaded the religious to dig his body up—and no sooner was this done than Spiridion justified his resurrection by a miracle, entering, so to speak, into his posthumous life and career from the refuge of God Himself.

Его похоронили, но его неутолимая добродетель не могла расточаться в земле - и теперь выделения святости из гроба стало беспокоить православных. Брызги красных роз сорвались с его могилы, которые сегодня все ещё можно увидеть на Кипре. Эти комбинированные предзнаменования убедили верующих людей выкопать его тело - и только после этого Спиридон оправдал своё чудесное воскресение, входя, так сказать, в его посмертную жизнь и карьеру из убежища Самого Бога.

He had hardly a chance to settle down for when Cyprus fell to the Saracens his relics were removed to Constantinople; and when Constantinople itself was threatened by the locust hordes of the Moslem world he was once more forced to change his country of operations.

У него едва ли был шанс успокоиться, когда Кипр попал к сарацинам, его мощи были перенесены в Константинополь:  И когда самому Константинополю угрожали орды саранчи мусульманского мира, ему снова пришлось изменить свою рабочую страну.

At this time the Saint was in private ownership. A Greek, recorded as having been both priest and wealthy citizen, and whose name survives as Kalocheiritis, preserved him equally against the unbelieving Moslems and incipient decomposition. This Greek appears to have had some traffic in saints since at the same time he possessed the embalmed body of another saint — a lady of virtue  — Saint Theodora Augusta.

В это время святой был в частной собственности. Грек, записанный как священник и состоятельный гражданин, и чьё имя сохранилось как Калохоритис, сохранил его в равной степени от неверующих мусульман и начавшегося разложения. Похоже, что этот грек имел небольшую торговлю святыми, так как в то же время он владел забальзамированным телом другого святого - дамы добродетели - святой Феодоры Августы.

Kalocheiritis packed his two saints  in two shapeless sacks. He slung them, one on each side of his mule, and telling the curious that they contained animal fodder, crossed one fine spring morning into the enchanted landscapes of Greece.

Калохоритис упаковал двух своих святых в два бесформенных мешка. Он повесил их по обе стороны его осла и говорил любопытным, что они содержат корм для животных, в одно прекрасное весеннее утро перешёл в зачарованные пейзажи Греции.

The long conversations held between Augusta and Spiridion as they jolted over the bare mountain tied in sacks, are not recorded by the hagiographers — and indeed have aroused the curiosity of none besides myself.  I cannot believe however that such a long journey can have been passed without some exchange of theological pleasantries — though I do not claim the least gallantry or any such immodesty for Spiridion; but they could not have gone on together, day by day, roped like carrion in their stifling sacks, without feeling the necessity for speech. Paramythia in Epirus gave them refuge until 1456 when they were brought across the blue waters of the gulf to Corcyra, and laid in the chapel of Michael the Archangel.

Длинные беседы между Августой и Спиридоном, когда они тряслись по горам, завязанными в мешках, не были записаны агиографами - и в самом деле не вызвали любопытство ни у кого, кроме меня. Я не могу поверить, однако, что такое длинное путешествие можно было бы пройти без какого-либо обмена богословскими любезностями - хотя я не претендую на наименьшую галантность или какую-либо такую нескромность для Спиридона; но они не могли бы путешествовать вместе, день за днём, завязанные, как падаль в своих душных мешках, не чувствуя необходимости в речи. Парамития в Эпире дала им убежище до 1456, когда они были принесены через голубые воды залива на остров и положили в часовне Михаила Архангела.

      Here, it appears they decided to stay, the two saints. Perhaps the fecundity and beauty of the island appealed to them as much as the merry laziness of the natives. At all events here they have both withstood fire, siege and famine for several hundred years. When the Turks appeared with their menacing hordes it was the Saint who dispersed them disguised as a south-westerly squall; when epilepsy struck down the Armenian quarter it was Theodora who expelled it; and when the great plague of Naples selected Corcyra as a theatre of operations Spiridion is said to have sent it off to Naples with one contemptuous invocation, in the shape of a frightened black cat.

     Здесь, похоже, они решили остаться, эти двое святых. Может быть, плодородие и красоты острова привлекли их также как и весёлая леность местных жителей. Во всяком случае, здесь они оба выдержали огонь, осады и голод в течение нескольких сотен лет. Когда появились турки со своими грозными полчищами, именно Святой рассеял их, замаскированный под юго-западный шквал; Когда эпилепсия обрушилась на армянский квартал, Теодора изгнала его; И когда великая чума Неаполя выбрала Керкиру в качестве театра военных действий, Спиридион, как говорят, отправил её обратно в Неаполь с одним презрительным заклинанием в виде испуганной черной кошки.

         Owing to the rights of possession the Saint has passed through many hands. The three sons of Kalocheiritis, for example, inherited nothing beyond the two embalmed figures of their father.

        The two eldest were given a half share each in Spiridion, while the youngest was forced by law to accept Theodora entire. He was obviously not content with this arrangement since he very soon relinquished the lady to the community. Spiridion, however, was a source of revenue as well as awe. By 1489 his two half shares were united in the possession of Philip the grandson—who made an attempt to carry off the relic to Venice, obviously to increase his turnover. This suggestion threw the island into a ferment, and he was forced to allow the tears and entreaties of the Corcyreans to prevail. Spiridion stayed but it was not till 1598 that he got his own church.

    Из-за прав владения Святой прошёл через многие руки. Три сына Калохоритиса, например, не унаследовали ничего, кроме двух забальзамированных фигур своего отца.

          Два старших получили по половине Спиридона, а младший был вынужден, по закону, принять Феодору целиком. Он, очевидно, не удовлетворился этой договоренностью, так как он очень скоро отказался от дамы в общине. Спиридон, однако, была источником дохода, а также благоговения. К 1489 году его две половины были объединены во владении внука Филиппа - который предпринял попытку унести реликвию в Венецию, очевидно, чтобы увеличить свой оборот. Это предложение вызвало волнения на острове, и он был вынужден уступить слёзам и мольбам Коркирейцев. Спиридон остался, но только в 1598 году он получил свою церковь.

In the chapel of the church of his name he lies, looking a trifle misanthropic but determined, as befits one who has seen most sides of life on earth, and who is on equal terms with heaven. The sarcophagus is deeply lined and comfortable; he lies in hibernating stillness in his richly wrought casket, whose outer shell of silver is permanently clouded by the breath of the faithful who stoop to kiss it. The darkness swims with chalices and banners—all the garishness of Byzantine church-decoration. A style of art which is literal rather than figurative: the saint has a real nimbus of silver let into the canvas round his haunted oval face. Eyes of black olive stare unrepenting down from every wall.

В часовне церкви его имени он лежит, глядя на мелочную мизантропию, но решительно, как и подобает тому, кто видел большинство сторон жизни на земле и кто находится на равных с небом. Саркофаг глубок и удобен; он лежит в спящей тишине в своей богатой кованой шкатулке, чья внешняя оболочка из серебра постоянно покрывается пятнами от дыхания верующих, которые склоняются, чтобы поцеловать его. Тьма плывёт в чашах и знамёнах - все это броскость византийского церковного убранства. Стиль искусства, который является буквальным, а не образным: у святого есть настоящий серебряный нимб, вправленный  в полотно вокруг его обеспокоенного овального лица. Черные оливковые глаза пристально смотрят на нераскаивающихся с каждой стены.

The saint lies quite composed in his casket. He is a mummy, a small dried-up anatomy, whose tiny feet (clad in embroidered slippers) protrude from a vent at the bottom of his sarcophagus.

         If you are one of the faithful you may stoop and kiss his slippers. He will answer your prayers.

Святой совершенно спокойно лежит в его гробу. Он мумия, маленькие высушенные кожа да кости, чьи крошечные ноги (в вышитых тапочках) торчат из вентиляционного отверстия на дне его саркофага. 
Если вы один из верующих, вы можете опуститься и поцеловать его тапочки. Он ответит на ваши молитвы.

         To use his name in an oath is to bind yourself by the most solemn of vows, for St. Spiridion is still awake in Corcyra after nearly two thousand years on earth.

He is the Influence of the island.

Использовать его имя в клятве - это связать себя самыми торжественными обетами, потому что Святой Спиридон все еще бодрствует в Керкире после почти двух тысяч лет на земле.

Он Влияние острова.